Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в  Москве, на Патриарших

прудах,  появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю  серенькую

пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в

руке,  а на хорошо выбритом лице его  помещались сверхъестественных размеров

очки  в черной роговой оправе.  Второй  -- плечистый,  рыжеватый,  вихрастый

молодой человек в заломленной на затылок  клетчатой кепке -- был в ковбойке,

жеваных белых брюках и в черных тапочках.

     Первый был не кто иной, как Михаил Александрович  Берлиоз, председатель

правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно

именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала,  а  молодой

спутник  его  --  поэт  Иван  Николаевич  Понырев, пишущий  под  псевдонимом

Бездомный.

     Попав  в тень  чуть зеленеющих лип,  писатели первым долгом бросились к

пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".

     Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера.

Не только у  будочки, но  и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице,

не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было

дышать,  когда солнце, раскалив Москву,  в сухом тумане валилось куда-то  за

Садовое кольцо, -- никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста

была аллея.

     -- Дайте нарзану, -- попросил Берлиоз.

     -- Нарзану нету, -- ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

     -- Пиво есть? -- сиплым голосом осведомился Бездомный.

     -- Пиво привезут к вечеру, -- ответила женщина.

     -- А что есть? -- спросил Берлиоз.

     -- Абрикосовая, только теплая, -- сказала женщина.

     -- Ну, давайте, давайте, давайте!..

     Абрикосовая   дала  обильную   желтую   пену,   и  в  воздухе   запахло

парикмахерской. Напившись, литераторы  немедленно начали икать, расплатились

и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.

     Тут  приключилась  вторая  странность, касающаяся  одного Берлиоза.  Он

внезапно  перестал  икать,  сердце  его  стукнуло  и  на  мгновенье  куда-то

провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме  того,

Берлиоза охватил необоснованный,  но столь сильный страх, что ему захотелось

тотчас  же бежать с Патриарших без  оглядки. Берлиоз  тоскливо оглянулся, не

понимая, что его  напугало. Он побледнел, вытер  лоб  платком, подумал: "Что

это со  мной?  Этого  никогда  не было...  сердце  шалит...  я переутомился.

Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."

     И тут знойный воздух сгустился перед ним,  и соткался из этого  воздуха

прозрачный  гражданин  престранного  вида.  На  маленькой головке  жокейский

картузик, клетчатый кургузый  воздушный  же  пиджачок... Гражданин  ростом в

сажень,  но в плечах  узок,  худ  неимоверно, и физиономия,  прошу заметить,

глумливая.

     Жизнь Берлиоза складывалась  так, что к  необыкновенным явлениям  он не

привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого

не может быть!.."

     Но это,  увы, было, и  длинный, сквозь  которого  видно, гражданин,  не

касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.

     Тут ужас  до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их

открыл, увидел,  что все  кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а

заодно и тупая игла выскочила из сердца.

     --  Фу  ты  черт! -- воскликнул  редактор, -- ты  знаешь,  Иван, у меня

сейчас едва  удар от  жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,

-- он  попытался усмехнуться, но в глазах  его  еще прыгала  тревога, и руки

дрожали.

     Однако  постепенно  он  успокоился,  обмахнулся  платком  и,  произнеся

довольно   бодро:   "Ну-с,   итак..."  --  повел  речь,   прерванную  питьем

абрикосовой.

     Речь эта, как впоследствии  узнали,  шла об  Иисусе Христе. Дело в том,

что  редактор   заказал  поэту   для   очередной   книжки  журнала   большую

антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий

срок, но,  к  сожалению,  ею редактора  нисколько  не  удовлетворил. Очертил

Бездомный  главное действующее  лицо  своей  поэмы,  то  есть Иисуса,  очень

черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора,

писать  заново.  И вот  теперь  редактор читал поэту нечто  вроде лекции  об

Иисусе,  с тем  чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что

именно подвело Ивана  Николаевича -- изобразительная ли сила его таланта или

полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, -- но Иисус

в его изображении получился ну совершенно как живой,  хотя и не привлекающий

к  себе  персонаж. Берлиоз же хотел доказать  поэту, что  главное не в  том,

каков был Иисус,  плох ли, хорош  ли, а  в  том,  что  Иисуса-то этого,  как

личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем -- простые

выдумки, самый обыкновенный миф.

     Надо заметить,  что редактор  был человеком  начитанным и  очень  умело

указывал в своей речи  на древних историков, например, на знаменитого Филона

Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом

не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил

Александрович  сообщил поэту, между  прочим, и о  том, что то место  в  15-й

книге, в  главе 44-й  знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится  о казни

Иисуса, -- есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.

     Поэт,  для  которого  все,  сообщаемое  редактором,  являлось новостью,

внимательно  слушал Михаила  Александровича,  уставив  на него  свои  бойкие

зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.

     --  Нет  ни одной восточной религии, -- говорил Берлиоз,  -- в которой,

как правило непорочная  дева  не произвела бы  на свет бога. И христиане, не

выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом

деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...

     Высокий тенор Берлиоза разносился  в пустынной аллее,  и  по мере того,

как Михаил Александрович забирался  в дебри,  в которые может забираться, не

рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек,  --  поэт узнавал

все  больше  и больше  интересного и  полезного  и про  египетского Озириса,

благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про

Мардука,  и даже  про менее  известного  грозного бога  Вицлипуцли, которого

весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.

     И вот как  раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту

о том,  как ацтеки  лепили из  теста фигурку  Вицлипуцли,  в аллее показался

первый человек.

     Впоследствии,  когда,  откровенно  говоря,  было  уже  поздно,   разные

учреждения  представили свои сводки  с описанием этого человека. Сличение их

не может не  вызвать изумления.  Так, в  первой из них сказано,  что человек

этот был маленького роста,  зубы  имел золотые  и хромал на правую  ногу. Во

второй -- что  человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал

на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что  особых примет у человека не

было.

     Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

     Раньше  всего:  ни на какую ногу описываемый не хромал, и  росту был не

маленького  и  не  громадного, а просто высокого. Что касается  зубов,  то с

левой стороны у  него были платиновые коронки, а с правой -- золотые. Он был

в дорогом сером костюме,  в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет

он лихо заломил на  ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде

головы пуделя.  По виду -- лет сорока с лишним. Рот  какой-то кривой. Выбрит

гладко. Брюнет.  Правый глаз черный, левый  почему-то зеленый. Брови черные,

но одна выше другой. Словом -- иностранец.

     Пройдя мимо скамьи, на которой  помещались редактор  и поэт, иностранец

покосился на  них,  остановился и вдруг уселся на  соседней скамейке, в двух

шагах от приятелей.

     "Немец", -- подумал Берлиоз.

     "Англичанин, -- подумал Бездомный, -- ишь, и не жарко ему в перчатках".

     А иностранец окинул взглядом  высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд,

причем  заметно  стало,  что  видит  это  место  он впервые  и  что  оно его

заинтересовало.

     Он остановил  свой взор на верхних этажах,  ослепительно  отражающих  в

стеклах  изломанное и  навсегда уходящее от  Михаила Александровича  солнце,

затем  перевел  его  вниз,  где стекла начали  предвечерне темнеть,  чему-то

снисходительно  усмехнулся,  прищурился,  руки  положил  на  набалдашник,  а

подбородок на руки.

     --  Ты,  Иван,  --  говорил  Берлиоз, --  очень  хорошо  и  сатирически

изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в  том, что еще

до Иисуса  родился  еще ряд  сынов  божиих, как, скажем,  фригийский  Аттис,

коротко же говоря, ни один из  них не рождался и никого не было, в том числе

и  Иисуса,  и  необходимо,  чтобы  ты,  вместо рождения  и,  скажем, прихода

волхвов, описал нелепые  слухи об  этом рождении... А  то выходит по  твоему

рассказу, что он действительно родился!..

     Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его  икоту, задержав

дыхание, отчего  икнул  мучительнее  и  громче, и в  этот же  момент Берлиоз

прервал  свою  речь,  потому что иностранец вдруг  поднялся  и  направился к

писателям.

     Те поглядели на него удивленно.

     --  Извините меня,  пожалуйста, --  заговорил подошедший  с иностранным

акцентом, но не  коверкая слов, -- что я, не будучи знаком, позволяю себе...

но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...

     Тут  он  вежливо  снял  берет,  и  друзьям  ничего не  оставалось,  как

приподняться и раскланяться.

     "Нет, скорее француз..." -- подумал Берлиоз.

     "Поляк?.." -- подумал Бездомный.

     Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же  слов произвел

отвратительное  впечатление, а  Берлиозу скорее понравился,  то  есть  не то

чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.

     -- Разрешите мне присесть? -- вежливо  попросил иностранец,  и приятели

как-то  невольно раздвинулись; иностранец  ловко уселся между  ними и тотчас

вступил в разговор.

     --  Если я не  ослышался, вы изволили говорить,  что Иисуса не было  на

свете? -- спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

     -- Нет, вы не ослышались, -- учтиво ответил Берлиоз, --  именно это я и

говорил.

     -- Ах, как интересно! -- воскликнул иностранец.

     "А какого черта ему надо?" -- подумал Бездомный и нахмурился.

     -- А  вы соглашались с вашим собеседником?  -- осведомился неизвестный,

повернувшись вправо к Бездомному.

     -- На все сто! -- подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

     --  Изумительно!  --  воскликнул  непрошеный  собеседник  и,  почему-то

воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал:  -- Простите мою

навязчивость, но я так понял, что вы, помимо  всего прочего, еще и не верите

в бога?  -- он сделал испуганные  глаза и прибавил: -- Клянусь, я никому  не

скажу.

     -- Да,  мы  не верим в  бога,  -- чуть  улыбнувшись  испугу  интуриста,

ответил Берлиоз. -- Но об этом можно говорить совершенно свободно.

     Иностранец откинулся на  спинку скамейки  и спросил, даже привизгнув от

любопытства:

     -- Вы -- атеисты?!

     --  Да,  мы  -- атеисты,  -- улыбаясь,  ответил  Берлиоз,  а  Бездомный

подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"

     -- Ох, какая прелесть!  -- вскричал удивительный иностранец и  завертел

головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

     -- В нашей стране атеизм никого не удивляет,  -- дипломатически вежливо

сказал   Берлиоз,  --  большинство  нашего  населения  сознательно  и  давно

перестало верить сказкам о боге.

     Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору

руку, произнеся при этом слова:

     -- Позвольте вас поблагодарить от всей души!

     -- За что это вы его благодарите? -- заморгав, осведомился Бездомный.

     --   За  очень  важное  сведение,  которое  мне,  как  путешественнику,

чрезвычайно интересно, -- многозначительно подняв палец, пояснил заграничный

чудак.

     Важное    сведение,    по-видимому,    действительно    произвело    на

путешественника сильное впечатление,  потому что он  испуганно обвел глазами

дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

     "Нет,  он не англичанин..." --  подумал  Берлиоз, а  Бездомный подумал:

"Где  это он  так  наловчился  говорить по-русски, вот что  интересно!" -- и

опять нахмурился.

     --  Но,  позвольте вас спросить, --  после  тревожного раздумья спросил

заграничный гость, -- как же быть с доказательствами бытия  божия, коих, как

известно, существует ровно пять?

     --  Увы!  --  с  сожалением   ответил  Берлиоз,  --  ни  одно  из  этих

доказательств ничего не стоит, и человечество  давно сдало их в  архив. Ведь

согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога

быть не может.

     -- Браво! --  вскричал  иностранец, --  браво! Вы  полностью  повторили

мысль  беспокойного  старика Иммануила по  этому поводу.  Но вот курьез:  он

начисто разрушил  все пять доказательств,  а  затем, как  бы в  насмешку над

самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

     --  Доказательство  Канта, -- тонко  улыбнувшись, возразил образованный

редактор, -- также  неубедительно.  И недаром Шиллер говорил, что кантовские

рассуждения по этому вопросу могут  удовлетворить  только  рабов,  а  Штраус

просто смеялся над этим доказательством.

     Берлиоз  говорил,  а сам в  это  время думал: "Но,  все-таки, кто же он

такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"

     --  Взять  бы  этого Канта,  да за такие доказательства  года  на три в

Соловки! -- совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

     -- Иван! -- сконфузившись, шепнул Берлиоз.

     Но  предложение  отправить  Канта  в  Соловки  не  только  не  поразило

иностранца, но даже привело в восторг.

     -- Именно, именно, -- закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный

к Берлиозу, засверкал, -- ему  там самое  место! Ведь говорил я ему тогда за

завтраком: "Вы,  профессор,  воля  ваша, что-то нескладное  придумали!  Оно,

может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".

     Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" --

подумал он.

     --  Но,  --  продолжал  иноземец,  не смущаясь  изумлением  Берлиоза  и

обращаясь к поэту, -- отправить его в Соловки невозможно по той причине, что

он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем

Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

     -- А жаль! -- отозвался задира-поэт.

     -- И мне жаль! -- подтвердил неизвестный, сверкая  глазом, и продолжал:

-- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто

же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

     -- Сам человек и управляет, -- поспешил сердито  ответить  Бездомный на

этот, признаться, не очень ясный вопрос.

     --  Виноват,  --  мягко  отозвался  неизвестный,  --  для  того,  чтобы

управлять,  нужно,   как-никак,  иметь   точный  план  на   некоторый,  хоть

сколько-нибудь  приличный  срок.  Позвольте  же вас  спросить, как  же может

управлять  человек,  если  он   не   только   лишен   возможности  составить

какой-нибудь  план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну,  лет, скажем, в

тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний  день? И, в

самом деле, -- тут неизвестный повернулся к Берлиозу, -- вообразите, что вы,

например, начнете управлять,  распоряжаться и  другими и  собою, вообще, так

сказать, входить во вкус, и вдруг у  вас... кхе... кхе... саркома легкого...

--  тут иностранец  сладко усмехнулся,  как  будто  мысль о саркоме  легкого

доставила ему удовольствие, -- да, саркома, -- жмурясь, как кот, повторил он

звучное  слово, -- и  вот ваше управление  закончилось!  Ничья судьба, кроме

своей  собственной, вас более не интересует. Родные вам  начинают лгать, вы,

чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем  к шарлатанам, а бывает, и к

гадалкам. Как первое и  второе, так и  третье -- совершенно бессмысленно, вы

сами  понимаете.  И все  это  кончается трагически:  тот,  кто  еще  недавно

полагал, что  он чем-то управляет,  оказывается  вдруг лежащим неподвижно  в

деревянном  ящике, и  окружающие,  понимая, что толку  от лежащего нет более

никакого, сжигают  его  в печи.  А бывает  и  еще хуже:  только что  человек

соберется съездить в  Кисловодск, --  тут иностранец прищурился на Берлиоза,

-- пустяковое,  казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что

неизвестно почему  вдруг возьмет  -- поскользнется  и попадет  под  трамвай!

Неужели  вы скажете,  что  это он сам собою  управил так?  Не правильнее  ли

думать, что управился  с  ним кто-то совсем другой? --  и  здесь  незнакомец

рассмеялся странным смешком.

     Берлиоз с великим вниманием слушал  неприятный  рассказ  про  саркому и

трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. "Он не иностранец! Он

не иностранец! -- думал он, --  он  престранный субъект... Но позвольте, кто

же он такой?"

     -- Вы хотите курить, как  я  вижу? -- неожиданно обратился к Бездомному

неизвестный, -- вы какие предпочитаете?

     --  А у вас разные,  что  ли, есть? -- мрачно  спросил поэт, у которого

папиросы кончились.

     -- Какие предпочитаете? -- повторил неизвестный.

     -- Ну, "Нашу марку", -- злобно ответил Бездомный.

     Незнакомец  немедленно  вытащил из  кармана  портсигар и предложил  его

Бездомному:

     -- "Наша марка".

     И редактора  и поэта не столько  поразило то, что